А. П. Чехов "Мальчики"
- Володя приехал! - крикнул кто-то на дворе.
  - Володечка приехали! - завопила Наталья, вбегая в столовую.- Ах, боже мой!
  Вся семья Королевых, с часу на час поджидавшая своего Володю, бросилась к окнам. У подъезда стояли широкие розвальни, и от тройки белых лошадей шел густой туман. Сани были пусты, потому что Володя уже стоял в сенях и красными, озябшими пальцами развязывал башлык. Его гимназическое пальто, фуражка, калоши и волосы на висках были покрыты инеем, и весь он от головы до ног издавал такой вкусный морозный запах, что, глядя на него, хотелось озябнуть и сказать: "бррр!" Мать и тетка бросились обнимать и целовать его, Наталья повалилась к его ногам и начала стаскивать с него валенки, сестры подняли визг, двери скрипели, хлопали, а отец Володи в одной жилетке и с ножницами в руках вбежал в переднюю и закричал испуганно:
  - А мы тебя еще вчера ждали! Хорошо доехал? Благополучно? Господи боже мой, да дайте же ему с отцом поздороваться! Что, я не отец, что ли?
  - Гав! Гав! - ревел басом Милорд, огромный черный пес, стуча хвостом по стенам и по мебели.
  Все смешалось в один сплошной радостный звук, продолжавшийся минуты две. Когда первый порыв радости прошел, Королевы заметили, что кроме Володи в передней находился еще один маленький человек, окутанный в платки, шали и башлыки и покрытый инеем; он неподвижно стоял в углу в тени, бросаемой 1 большою лисьей шубой.
  - Володечка, а это же кто? - спросила шепотом мать.
  - Ах! - спохватился Володя.- Это, честь имею представить, мой товарищ Чечевицын, ученик второго класса... Я привез его с собой погостить у нас.
  - Очень приятно, милости просим!-сказал радостно отец.- Извините, я по-домашнему, без сюртука... Пожалуйте! Наталья, помоги господину Черепицыну раздеться! Господи боже мой, да прогоните эту собаку! Это наказание!
  Немного погодя Володя и его друг Чечевицын, ошеломленные шумной встречей и все еще розовые от холода, сидели за столом и пили чай. Зимнее солнышко, проникая сквозь снег и узоры на окнах, дрожало на самоваре и купало свои чистые лучи в полоскательной чашке. В комнате было тепло, и мальчики чувствовали, как в их озябших телах, не желая уступать друг другу, щекотались тепло и мороз.
  - Ну, вот скоро и рождество! - говорил нараспев отец, крутя из темнорыжего табаку папиросу.- А давно ли было лето и мать плакала, тебя провожаючи? Ан ты и приехал... Время, брат, идет быстро! Ахнуть не успеешь, как старость придет. Господин Чибисов, кушайте, прошу вас, не стесняйтесь! У нас попросту.
  Три сестры Володи, Катя, Соня и Маша - самой старшей из них было одиннадцать лет,- сидели за столом и не отрывали глаз от нового знакомого. Чечевицын был такого же возраста и роста, как Володя, но не так пухл и бел, а худ, смугл, покрыт веснушками. Волосы у него были щетинистые, глаза узенькие, губы толстые, вообще был он очень некрасив, и если б на нем не было гимназической куртки, то по наружности его можно было бы принять за кухаркина сына. Он был угрюм, все время молчал и ни разу не улыбнулся. Девочки, глядя на него, сразу сообразили, что это, должно быть, очень умный и ученый человек. Он о чем-то все время думал и так был занят своими мыслями, что когда его спрашивали о чем-нибудь, то он вздрагивал, встряхивал головой и просил повторить вопрос.
  Девочки заметили, что и Володя, всегда веселый и разговорчивый, на этот раз говорил мало, вовсе не улыбался и как будто даже не рад был тому, что приехал домой. Пока сидели за чаем, он обратился к сестрам только раз, да и то с какими-то странными словами. Он указал пальцем на самовар и сказал:
  - А в Калифорнии вместо чаю пьют джин. Он тоже был занят какими-то мыслями, и, судя по тем взглядам, какими он изредка обменивался с другом своим Чечевицыным, мысли у мальчиков были общие.
  После чаю все пошли в детскую. Отец и девочки сели за стол и занялись работой, которая была прервана приездом мальчиков. Они делали из разноцветной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал с неба; папаша тоже восхищался и изредка бросал ножницы на пол, сердясь на них за то, что они тупы. Мамаша вбегала в детскую с очень озабоченным лицом и спрашивала:
  - Кто взял мои ножницы? Опять ты, Иван Николаич, взял мои ножницы?
  - Господи боже мой, даже ножниц не дают! - отвечал плачущим голосом Иван Николаич и, откинувшись на спинку стула, принимал позу оскорбленного человека, но через минуту опять восхищался.
  В предыдущие свои приезды Володя тоже занимался приготовлениями для елки или бегал на двор поглядеть, как кучер и пастух делали снеговую гору, но теперь он и Чечевицын не обратили никакого внимания на разноцветную бумагу и ни разу даже не побывали в конюшне, а сели у окна и стали о чем-то шептаться; потом они оба вместе раскрыли географический атлас и стали рассматривать какую-то карту.
  - Сначала в Пермь...- тихо говорил Чечевицын...-оттуда в Тюмень... потом Томск... потом... потом... в Камчатку... Отсюда самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив... Вот тебе и Америка... Тут много пушных зверей.
  - А Калифорния? - спросил Володя.
  - Калифорния ниже... Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами. Добывать же себе пропитание можно охотой и грабежом.
  Чечевицын весь день сторонился девочек и глядел на них исподлобья. После вечернего чая случилось, что его минут на пять оставили одного с девочками. Неловко было молчать. Он сурово кашлянул, потер правой ладонью левую руку, поглядел угрюмо на Катю и спросил:
  - Вы читали Майн-Рида?
  - Нет, не читала... Послушайте, вы умеете на коньках кататься?
  Погруженный в свои мысли, Чечевицын ничего не ответил на этот вопрос, а только сильно надул щеки и сделал такой вздох, как будто ему было очень жарко. Он еще раз поднял глаза на Катю и сказал:
  - Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.
  Чечевицын грустно улыбнулся и добавил:
  - А также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего это москиты и термиты.
  - А что это такое?
  - Это вроде муравчиков, только с крыльями. Очень сильно кусаются. Знаете, кто я?
  - Господин Чечевицын.
  - Нет. Я Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь непобедимых.
  Маша, самая маленькая девочка, поглядела на него, потом на окно, за которым уже наступал вечер, и сказала в раздумье:
  - А у нас чечевицу вчера готовили.
  Совершенно непонятные слова Чечевицына и то, что он постоянно шептался с Володей, и то, что Володя не играл, а все думал о чем-то,- все это было загадочно и странно. И обе старшие девочки, Катя и Соня, стали зорко следить за мальчиками. Вечером, когда мальчики ложились спать, девочки подкрались к двери и подслушали их разговор. О, что они узнали! Мальчики собирались бежать куда-то в Америку добывать золото; у них для дороги было уже все готово: пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег. Они узнали, что мальчикам придется пройти пешком несколько тысяч верст, а по дороге сражаться с тиграми и дикарями, потом добывать золото и слоновую кость, убивать врагов, поступать в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать плантации. Володя и Чечевицын говорили и в увлечении перебивали друг друга. Себя Чечевицын называл при этом так: "Монтигомо Ястребиный Коготь", а Володю - "бледнолицый брат мой".
  - Ты смотри же, не говори маме,- сказала Катя Соне, отправляясь с ней спать.- Володя привезет нам из Америки золота и слоновой кости, а если ты скажешь маме, то его не пустят.
  Накануне сочельника Чечевицын целый день рассматривал карту Азии и что-то записывал, а Володя, томный, пухлый, как укушенный пчелой, угрюмо ходил по комнатам и ничего не ел. И раз даже в детской он остановился перед иконой, перекрестился и сказал:
  - Господи, прости меня грешного! Господи, сохрани мою бедную, несчастную маму!
  К вечеру он расплакался. Идя спать, он долго обнимал отца, мать и сестер. Катя и Соня понимали, в чем тут дело, а младшая, Маша, ничего не понимала, решительно ничего, и только при взгляде на Чечевицына задумывалась и говорила со вздохом:
  - Когда пост, няня говорит, надо кушать горох и чечевицу.
  Рано утром в сочельник Катя и Соня тихо поднялись с постелей и пошли посмотреть, как мальчики будут бежать в Америку. Подкрались к двери.
  - Так ты не поедешь? - сердито спрашивал Чечевицын.- Говори: не поедешь?
  - Господи! - тихо плакал Володя.- Как же я поеду? Мне маму жалко.
  - Бледнолицый брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же уверял, что поедешь, сам меня сманил, а как ехать, так вот и струсил.
  - Я... я не струсил, а мне... мне маму жалко.
  - Ты говори: поедешь или нет?
  - Я поеду, только... только погоди. Мне хочется дома пожить.
  - В таком случае я сам поеду! - решил Чечевицын.- И без тебя обойдусь. А еще тоже хотел охотиться на тигров, сражаться! Когда так, отдай же мои пистоны!
  Володя заплакал так горько, что сестры не выдержали и тоже тихо заплакали. Наступила тишина.
  - Так ты не поедешь? - еще раз спросил Чечевицын.
  - По... поеду.
  - Так одевайся!
  И Чечевицын, чтобы уговорить Володю, хвалил Америку, рычал как тигр, изображал пароход, бранился, обещал отдать Володе всю слоновую кость и все львиные и тигровые шкуры.
  И этот худенький смуглый мальчик со щетинистыми волосами и веснушками казался девочкам необыкновенным, замечательным. Это был герой, решительный, неустрашимый человек, и рычал он так, что, стоя за дверями, в самом деле можно было подумать, что это тигр или лев.
  Когда девочки вернулись к себе и одевались, Катя с глазами полными слез сказала:
  - Ах, мне так страшно!
  До двух часов, когда сели обедать, все было тихо, но за обедом вдруг оказалось, что мальчиков нет дома. Послали в людскую, в конюшню, во флигель к приказчику - там их не было. 'Послали в деревню - и там не нашли. И чай потом тоже пили без мальчиков, а когда садились ужинать, мамаша очень беспокоилась, даже плакала. А ночью опять ходили в деревню, искали, ходили с фонарями на реку. Боже, какая поднялась суматоха!
  На другой день приезжал урядник, писали в столовой какую-то бумагу. Мамаша плакала.
  Но вот у крыльца остановились розвальни, и от тройки белых лошадей валил пар.
  - Володя приехал!-крикнул кто-то на дворе.
  - Володечка приехали! - завопила Наталья, вбегая в столовую.
  И Милорд залаял басом: "Гав! гав!" Оказалось, что мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и все спрашивали, где продается порох). Володя, как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом думали о том, что теперь будет, слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.
  - Разве это так можно? - убеждал папаша.- Не дай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Нехорошо-с! Вы зачинщик и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно? Вы где ночевали?
  - На вокзале! - гордо ответил Чечевицын.
  Володя потом лежал, и ему к голове прикладывали полотенце, смоченное в уксусе. Послали куда-то телеграмму, и на другой день приехала дама, мать Чечевицына, и увезла своего сына.
  Когда уезжал Чечевицын, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал в знак памяти:
  "Монтигомо Ястребиный Коготь".
А. И. Куприн "Чудесный доктор"
Следующий рассказ не есть плод досужего  вымысла.  Все  описанное  мною
действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор
свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства,
о котором пойдет речь. Я, с своей стороны, лишь  изменил  имена  некоторых
действующих лиц этой  трогательной  истории  да  придал  устному  рассказу
письменную форму.
   - Гриш, а Гриш! Гляди-ка, поросенок-то... Смеется... Да-а. А во  рту-то
у  него!..  Смотри,  смотри...  травка  во  рту,  ей-богу,  травка!..  Вот
штука-то!
   И двое мальчуганов, стоящих перед огромным, из цельного  стекла,  окном
гастрономического магазина, принялись  неудержимо  хохотать,  толкая  друг
друга в бок локтями, но невольно приплясывая от жестокой  стужи.  Они  уже
более пяти минут торчали перед этой великолепной выставкой, возбуждавшей в
одинаковой степени их  умы  и  желудки.  Здесь,  освещенные  ярким  светом
висящих ламп, возвышались целые горы красных крепких яблоков и апельсинов;
стояли  правильные  пирамиды   мандаринов,   нежно   золотившихся   сквозь
окутывающую их папиросную бумагу; протянулись на блюдах, уродливо  разинув
рты  и  выпучив  глаза,  огромные  копченые  и  маринованные  рыбы;  ниже,
окруженные гирляндами колбас, красовались  сочные  разрезанные  окорока  с
толстым  слоем  розоватого  сала...  Бесчисленное  множество   баночек   и
коробочек  с  солеными,  вареными  и  копчеными  закусками  довершало  эту
эффектную картину, глядя на  которую  оба  мальчика  на  минуту  забыли  о
двенадцатиградусном морозе  и  о  важном  поручении,  возложенном  на  них
матерью, - поручении, окончившемся так неожиданно и так плачевно.
   Старший мальчик первый оторвался от созерцания очаровательного зрелища.
Он дернул брата за рукав и произнес сурово:
   - Ну, Володя, идем, идем... Нечего тут...
   Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только  десять
лет, и к тому же оба с утра ничего не  ели,  кроме  пустых  щей)  и  кинув
последний влюбленно-жадный взгляд на гастрономическую выставку, мальчуганы
торопливо побежали по улице. Иногда сквозь запотевшие  окна  какого-нибудь
дома они видели елку, которая издали  казалась  громадной  гроздью  ярких,
сияющих пятен, иногда они слышали даже  звуки  веселой  польки...  Но  они
мужественно гнали от себя прочь  соблазнительную  мысль:  остановиться  на
несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу.
   По мере того как шли мальчики,  все  малолюднее  и  темнее  становились
улицы. Прекрасные магазины, сияющие елки,  рысаки,  мчавшиеся  под  своими
синими и красными сетками, визг  полозьев,  праздничное  оживление  толпы,
веселый гул окриков и разговоров,  разрумяненные  морозом  смеющиеся  лица
нарядных дам - все осталось  позади.  Потянулись  пустыри,  кривые,  узкие
переулки,  мрачные,  неосвещенные   косогоры...   Наконец   они   достигли
покосившегося ветхого дома, стоявшего  особняком;  низ  его  -  собственно
подвал - был каменный, а верх - деревянный. Обойдя тесным,  обледенелым  и
грязным двором, служившим для всех жильцов естественной помойной ямой, они
спустились вниз, в подвал, прошли  в  темноте  общим  коридором,  отыскали
ощупью свою дверь и отворили ее.
   Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба  мальчугана  давно
успели привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от  сырости  стенам,  и  к
мокрым отрепкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому
ужасному запаху керосинового  чада,  детского  грязного  белья  и  крыс  -
настоящему запаху нищеты. Но сегодня,  после  всего,  что  они  видели  на
улице,  после  этого  праздничного  ликования,  которое  они   чувствовали
повсюду, их  маленькие  детские  сердца  сжались  от  острого,  недетского
страдания. В углу, на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее
лицо горело, дыхание  было  коротко  и  затруднительно,  широко  раскрытые
блестящие глаза смотрели пристально  и  бесцельно.  Рядом  с  постелью,  в
люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебываясь,
грудной ребенок. Высокая, худая женщина,  с  изможденным,  усталым,  точно
почерневшим от горя  лицом,  стояла  на  коленях  около  больной  девочки,
поправляя ей подушку и в  то  же  время  не  забывая  подталкивать  локтем
качающуюся колыбель. Когда мальчики вошли и следом  за  ними  стремительно
ворвались в подвал белые клубы морозного воздуха, женщина  обернула  назад
свое встревоженное лицо.
   - Ну? Что же? - спросила она отрывисто и нетерпеливо.
   Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом  своего  пальто,
переделанного из старого ватного халата.
   - Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?
   - Отдал, - сиплым от мороза голосом ответил Гриша,
   - Ну, и что же? Что ты ему сказал?
   - Да все, как ты учила. Вот, говорю, от  Мерцалова  письмо,  от  вашего
бывшего управляющего. А он нас обругал: "Убирайтесь вы, говорит, отсюда...
Сволочи вы..."
   - Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!
   -  Швейцар  разговаривал...  Кто  же  еще?  Я  ему  говорю:  "Возьмите,
дяденька, письмо, передайте,  а  я  здесь  внизу  ответа  подожду".  А  он
говорит: "Как же, говорит, держи карман... Есть тоже у барина  время  ваши
письма читать..."
   - Ну, а ты?
   - Я ему все, как  ты  учила,  сказал:  "Есть,  мол,  нечего...  Машутка
больна... Помирает..." Говорю: "Как папа место  найдет,  так  отблагодарит
вас, Савелий Петрович, ей-богу, отблагодарит". Ну, а в  это  время  звонок
как зазвонит, как зазвонит, а он нам и говорит: "Убирайтесь скорее  отсюда
к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!.." А Володьку  даже  по  затылку
ударил.
   - А меня он по затылку, - сказал  Володя,  следивший  со  вниманием  за
рассказом брата, и почесал затылок.
   Старший мальчик вдруг принялся озабоченно рыться  в  глубоких  карманах
своего халата. Вытащив наконец оттуда измятый конверт, он положил  его  на
стол и сказал:
   - Вот оно, письмо-то...
   Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате
слышался только  неистовый  крик  младенца  да  короткое,  частое  дыхание
Машутки, больше похожее на беспрерывные  однообразные  стоны.  Вдруг  мать
сказала, обернувшись назад:
   - Там борщ есть, от обеда остался... Может, поели бы? Только  холодный,
- разогреть-то нечем...
   В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги  и  шуршание
руки, отыскивающей в темноте дверь. Мать и оба мальчика -  все  трое  даже
побледнев от напряженного ожидания - обернулись в эту сторону.
   Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной  шляпе  и  без
калош. Его руки взбухли и посинели  от  мороза,  глаза  провалились,  щеки
облипли вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова,
она ему не задала ни  одного  вопроса.  Они  поняли  друг  друга  по  тому
отчаянию, которое прочли друг у друга в глазах.
   В этот ужасный,  роковой  год  несчастье  за  несчастьем  настойчиво  и
безжалостно сыпались на Мерцалова и его  семью.  Сначала  он  сам  заболел
брюшным тифом, и на его лечение ушли все  их  скудные  сбережения.  Потом,
когда он поправился, он узнал, что его место, скромное место  управляющего
домом на двадцать пять рублей  в  месяц,  занято  уже  другим...  Началась
отчаянная, судорожная погоня  за  случайной  работой,  за  перепиской,  за
ничтожным местом, залог и перезалог вещей, продажа всякого  хозяйственного
тряпья. А тут еще пошли болеть дети. Три месяца  тому  назад  умерла  одна
девочка, теперь другая лежит в жару и  без  сознания.  Елизавете  Ивановне
приходилось одновременно ухаживать за  больной  девочкой,  кормить  грудью
маленького и ходить почти на другой конец города в дом,  где  она  поденно
стирала белье.
   Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы  посредством  нечеловеческих
усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке.  С
этой целью Мерцалов  обегал  чуть  ли  не  полгорода,  клянча  и  унижаясь
повсюду; Елизавета Ивановна ходила к своей барыне,  дети  были  посланы  с
письмом к тому барину, домом которого управлял раньше Мерцалов...  Но  все
отговаривались или праздничными хлопотами, или  неимением  денег...  Иные,
как, например, швейцар бывшего патрона, просто-напросто гнали просителей с
крыльца.
   Минут десять никто не мог произнести ни слова.  Вдруг  Мерцалов  быстро
поднялся с сундука,  на  котором  он  до  сих  пор  сидел,  и  решительным
движением надвинул глубже на лоб свою истрепанную шляпу.
   - Куда ты? - тревожно спросила Елизавета Ивановна.
   Мерцалов, взявшийся уже за ручку двери, обернулся.
   - Все равно, сидением ничего не поможешь, - хрипло ответил он. -  Пойду
еще... Хоть милостыню попробую просить.
   Выйдя на улицу, он пошел бесцельно вперед. Он ничего не  искал,  ни  на
что не надеялся. Он давно уже пережил  то  жгучее  время  бедности,  когда
мечтаешь  найти  на  улице  бумажник  с  деньгами  или  получить  внезапно
наследство  от  неизвестного  троюродного  дядюшки.  Теперь  им   овладело
неудержимое желание бежать куда попало, бежать без оглядки,  чтобы  только
не видеть молчаливого отчаяния голодной семьи.
   Просить милостыни? Он уже попробовал это средство сегодня два раза.  Но
в первый раз какой-то господин в енотовой шубе прочел ему наставление, что
надо работать, а не клянчить, а  во  второй  -  его  обещали  отправить  в
полицию.
   Незаметно для себя Мерцалов очутился в центре города, у ограды  густого
общественного сада. Так как ему пришлось все время  идти  в  гору,  то  он
запыхался и почувствовал усталость. Машинально он  свернул  в  калитку  и,
пройдя длинную аллею лип, занесенных снегом, опустился на  низкую  садовую
скамейку.
   Тут было тихо и торжественно. Деревья, окутанные  в  свои  белые  ризы,
дремали в неподвижном величии. Иногда с  верхней  ветки  срывался  кусочек
снега, и слышно было, как он шуршал, падая и  цепляясь  за  другие  ветви.
Глубокая тишина и великое спокойствие, сторожившие сад, вдруг пробудили  в
истерзанной душе Мерцалова нестерпимую жажду такого же спокойствия,  такой
же тишины.
   "Вот лечь бы и заснуть, - думал он, -  и  забыть  о  жене,  о  голодных
детях, о больной Машутке".  Просунув  руку  под  жилет,  Мерцалов  нащупал
довольно толстую веревку,  служившую  ему  поясом.  Мысль  о  самоубийстве
совершенно ясно встала в его голове. Но он не ужаснулся этой мысли, ни  на
мгновение не содрогнулся перед мраком неизвестного.
   "Чем погибать медленно, так не лучше ли избрать более краткий путь?" Он
уже хотел встать, чтобы исполнить свое страшное намерение, но в это  время
в конце аллеи послышался скрип шагов,  отчетливо  раздавшийся  в  морозном
воздухе. Мерцалов с озлоблением обернулся в эту  сторону.  Кто-то  шел  по
аллее. Сначала был виден огонек то  вспыхивающей,  то  потухающей  сигары.
Потом Мерцалов мало-помалу мог  разглядеть  старика  небольшого  роста,  в
теплой шапке, меховом пальто и высоких калошах. Поравнявшись со скамейкой,
незнакомец вдруг круто повернул в сторону Мерцалова и, слегка дотрагиваясь
до шапки, спросил:
   - Вы позволите здесь присесть?
   Мерцалов умышленно резко отвернулся от незнакомца и подвинулся  к  краю
скамейки. Минут пять прошло в обоюдном молчании,  в  продолжение  которого
незнакомец курил сигару и (Мерцалов это  чувствовал)  искоса  наблюдал  за
своим соседом.
   - Ночка-то какая славная, - заговорил вдруг  незнакомец.  -  Морозно...
тихо. Что за прелесть - русская зима!
   Голос у него был мягкий,  ласковый,  старческий.  Мерцалов  молчал,  не
оборачиваясь.
   - А я вот ребятишкам знакомым подарочки купил, -  продолжал  незнакомец
(в руках у него было несколько свертков). - Да вот по дороге  не  утерпел,
сделал круг, чтобы садом пройти: очень уж здесь хорошо.
   Мерцалов вообще был кротким и застенчивым человеком, но  при  последних
словах незнакомца его охватил вдруг  прилив  отчаянной  злобы.  Он  резким
движением повернулся в  сторону  старика  и  закричал,  нелепо  размахивая
руками и задыхаясь:
   - Подарочки!.. Подарочки!.. Знакомым ребятишкам подарочки!.. А я... а у
меня, милостивый государь, в настоящую минуту мои ребятишки с голоду  дома
подыхают... Подарочки!.. А у жены молоко пропало, и грудной ребенок  целый
день не ел... Подарочки!..
   Мерцалов ожидал,  что  после  этих  беспорядочных,  озлобленных  криков
старик поднимется и уйдет, но он ошибся.  Старик  приблизил  к  нему  свое
умное, серьезное лицо с седыми баками и сказал  дружелюбно,  но  серьезным
тоном:
   - Подождите... не волнуйтесь! Расскажите мне все по порядку и как можно
короче. Может быть, вместе мы придумаем что-нибудь для вас.
   В необыкновенном лице  незнакомца  было  что-то  до  того  спокойное  и
внушающее доверие, что Мерцалов тотчас же без малейшей утайки, но  страшно
волнуясь и спеша, передал свою историю. Он рассказал о  своей  болезни,  о
потере места, о смерти ребенка,  обо  всех  своих  несчастиях,  вплоть  до
нынешнего дня. Незнакомец слушал, не перебивая его ни словом, и только все
пытливее и пристальнее заглядывал в его глаза, точно  желая  проникнуть  в
самую глубь этой наболевшей, возмущенной души. Вдруг  он  быстрым,  совсем
юношеским движением вскочил с своего места и схватил  Мерцалова  за  руку.
Мерцалов невольно тоже встал.
   - Едемте! - сказал незнакомец, увлекая  за  руку  Мерцалова.  -  Едемте
скорее!.. Счастье ваше, что вы встретились с врачом. Я, конечно, ни за что
не могу ручаться, но... поедемте!
   Минут через десять Мерцалов и доктор уже входили  в  подвал.  Елизавета
Ивановна лежала на постели рядом со своей больной дочерью, зарывшись лицом
в грязные, замаслившиеся подушки. Мальчишки хлебали борщ, сидя на  тех  же
местах. Испуганные долгим отсутствием отца и  неподвижностью  матери,  они
плакали, размазывая слезы по лицу грязными кулаками и обильно проливая  их
в закопченный чугунок. Войдя в комнату, доктор скинул  с  себя  пальто  и,
оставшись в старомодном, довольно поношенном сюртуке, подошел к  Елизавете
Ивановне. Она даже не подняла головы при его приближении.
   - Ну, полно, полно, голубушка, -  заговорил  доктор,  ласково  погладив
женщину по спине. - Вставайте-ка! Покажите мне вашу больную.
   И точно так же, как недавно в саду,  что-то  ласковое  и  убедительное,
звучавшее в его голосе, заставило Елизавету  Ивановну  мигом  подняться  с
постели и беспрекословно исполнить все,  что  говорил  доктор.  Через  две
минуты Гришка уже растапливал печку дровами, за которыми  чудесный  доктор
послал к соседям, Володя раздувал изо всех сил самовар, Елизавета Ивановна
обворачивала Машутку согревающим компрессом...  Немного  погодя  явился  и
Мерцалов. На три рубля, полученные от доктора,  он  успел  купить  за  это
время чаю, сахару, булок и достать  в  ближайшем  трактире  горячей  пищи.
Доктор сидел за столом и что-то писал на клочке бумажки, который он вырвал
из записной  книжки.  Окончив  это  занятие  и  изобразив  внизу  какой-то
своеобразный крючок вместо подписи, он встал,  прикрыл  написанное  чайным
блюдечком и сказал:
   - Вот с этой бумажкой вы пойдете в аптеку... давайте через два часа  по
чайной  ложке.  Это  вызовет   у   малютки   отхаркивание...   Продолжайте
согревающий компресс... Кроме того,  хотя  бы  вашей  дочери  и  сделалось
лучше, во всяком случае пригласите завтра доктора Афросимова. Это  дельный
врач и хороший человек.  Я  его  сейчас  же  предупрежу.  Затем  прощайте,
господа! Дай бог, чтобы наступающий год немного снисходительнее отнесся  к
вам, чем этот, а главное - не падайте никогда духом.
   Пожав руки Мерцалову и Елизавете Ивановне, все еще не  оправившимся  от
изумления, и потрепав мимоходом по щеке  разинувшего  рот  Володю,  доктор
быстро всунул свои  ноги  в  глубокие  калоши  и  надел  пальто.  Мерцалов
опомнился только тогда, когда доктор уже был в коридоре, и  кинулся  вслед
за ним.
   Так как в темноте нельзя было ничего разобрать,  то  Мерцалов  закричал
наугад:
   - Доктор! Доктор, постойте!.. Скажите мне ваше имя, доктор! Пусть  хоть
мои дети будут за вас молиться!
   И он водил в воздухе руками, чтобы поймать невидимого доктора. Но в это
время в другом конце коридора спокойный старческий голос произнес:
   - Э! Вот еще пустяки выдумали!.. Возвращайтесь-ка домой скорей!
   Когда он возвратился, его ожидал сюрприз: под чайным блюдцем  вместе  с
рецептом чудесного доктора лежало несколько крупных кредитных билетов...
   В  тот  же  вечер  Мерцалов  узнал  и   фамилию   своего   неожиданного
благодетеля. На аптечном ярлыке, прикрепленном к  пузырьку  с  лекарством,
четкою рукою аптекаря было написано: "По рецепту профессора Пирогова".
   Я  слышал  этот  рассказ,  и  неоднократно,  из  уст  самого   Григория
Емельяновича Мерцалова - того самого  Гришки,  который  в  описанный  мною
сочельник проливал слезы в закоптелый чугунок с пустым борщом.  Теперь  он
занимает довольно крупный, ответственный пост в  одном  из  банков,  слывя
образцом честности  и  отзывчивости  на  нужды  бедности.  И  каждый  раз,
заканчивая свое повествование о чудесном докторе, он  прибавляет  голосом,
дрожащим от скрываемых слез:
   - С этих пор точно благодетельный ангел  снизошел  в  нашу  семью.  Все
переменилось. В начале января отец отыскал место, Машутка встала на  ноги,
меня с братом удалось пристроить в гимназию на казенный счет. Просто  чудо
совершил этот святой человек. А мы нашего  чудесного  доктора  только  раз
видели с тех пор - это когда его перевозили  мертвого  в  его  собственное
имение Вишню. Да и то не его видели,  потому  что  то  великое,  мощное  и
святое, что жило и  горело  в  чудесном  докторе  при  его  жизни,  угасло
невозвратимо.
М. Ю. Лермонтов "Ашик-Кериб"
Давно  тому  назад,  в  городе  Тифлизе,  жил один богатый турок; много

аллах   дал  ему  золота,  но  дороже  золота  была  ему  единственная  дочь

Магуль-Мегери:  хороши  звезды на небеси, но за звездами живут ангелы, и они

еще  лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех девушек Тифлиза. Был также в

Тифлизе  бедный Ашик-Кериб; пророк не дал ему ничего кроме высокого сердца -

и  дара  песен;  играя  на  саазе  (балалайка  турец.)  и прославляя древних

витязей  Туркестана,  ходил он по свадьбам увеселять богатых и счастливых; -

на  одной  свадьбе  он увидал Магуль-Мегери, и они полюбили друг друга. Мало

было  надежды  у  бедного  Ашик-Кериба получить ее руку - и он стал грустен,

как зимнее небо.

     Вот  раз  он  лежал  в  саду  под виноградником и наконец заснул; в это

время  шла  мимо  Магуль-Мегери  с  своими  подругами; и одна из них, увидав

спящего  ашика  (балалаечник),  отстала  и подошла к нему: "Что ты спишь под

виноградником,  запела  она,  вставай,  безумный, твоя газель идет мимо"; он

проснулся  -  девушка  порхнула  прочь, как птичка; Магуль-Мегери слышала ее

песню  и  стала  ее  бранить: "Если б ты знала, отвечала та, кому я пела эту

песню,  ты  бы  меня  поблагодарила:  это  твой  Ашик-Кериб"; - "Веди меня к

нему",  сказала  Магуль-Мегери;  - и они пошли. - Увидав его печальное лицо,

Магуль-Мегери  стала  его  спрашивать  и  утешать;  -  "Как мне не грустить,

отвечал  Ашик-Кериб,  я  тебя люблю - и ты никогда не будешь моею". - "Проси

мою  руку  у  отца  моего,  говорила она, и отец мой сыграет нашу свадьбу на

свои  деньги,  и наградит меня столько, что нам вдвоем достанет". - "Хорошо,

отвечал  он,  положим,  Аяк-Ага  ничего не пожалеет для своей дочери; но кто

знает,  что  после  ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не имел и

тебе  всем обязан; - нет, милая Магуль-Мегери; я положил зарок на свою душу;

обещаюсь  семь  лет  странствовать  по  свету  и нажить себе богатство, либо

погибнуть  в  дальних  пустынях;  если  ты  согласна на это, то по истечении

срока  будешь моею". - Она согласилась, но прибавила, что если в назначенный

день  он  не  вернется, то она сделается женою Куршуд-бека, который давно уж

за нее сватается.

     Пришел  Ашик-Кериб  к  своей  матери;  взял на дорогу ее благословение,

поцеловал  маленькую  сестру,  повесил  через  плечо  сумку, оперся на посох

странничий  и  вышел  из  города Тифлиза. - И вот догоняет его всадник, - он

смотрит  -  это  Куршуд-бек.  -  "Добрый путь, кричал ему бек, куда бы ты ни

шел,  странник, я твой товарищ"; не рад был Ашик своему товарищу - но нечего

делать;  -  долго  они  шли  вместе, - наконец завидели перед собою реку. Ни

моста,  ни  броду;  -  "плыви  вперед,  -  сказал  Куршуд-бек,  - я за тобою

последую".  Ашик  сбросил  верхнее  платье и поплыл; - переправившись, глядь

назад  -  о  горе!  о всемогущий аллах! Куршуд-бек, взяв его одежды, ускакал

обратно  в  Тифлиз,  только  пыль  вилась  за  ним  змеею  по гладкому полю.

Прискакав  в Тифлиз, несет бек платье Ашик-Кериба к его старой матери: "Твой

сын  утонул  в  глубокой  реке,  говорит  он, вот его одежда"; в невыразимой

тоске  упала  мать  на  одежды  любимого  сына  и  стала обливать их жаркими

слезами;   потом   взяла   их   и   понесла  к  нареченной  невестке  своей,

Магуль-Мегери.  "Мой  сын  утонул,  сказала  она  ей,  Куршуд-бек привез его

одежды;  ты  свободна". - Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала: "Не верь, это

всё  выдумки  Куршуд-бека;  прежде  истечения  семи  лет никто не будет моим

мужем";  она  взяла  со стены свою сааз и спокойно начала петь любимую песню

бедного Ашик-Кериба.

     Между  тем  странник пришел бос и наг в одну деревню; добрые люди одели

его  и  накормили; он за это пел им чудные песни; таким образом переходил он

из  деревни  в  деревню,  из города в город: и слава его разнеслась повсюду.

Прибыл  он  наконец  в  Халаф; по обыкновению взошел в кофейный дом, спросил

сааз  и  стал  петь.  В  это  время  жил  в  Халафе паша, большой охотник до

песельников;  многих к нему приводили - ни один ему не понравился; его чауши

измучились,  бегая  по  городу:  вдруг,  проходя мимо кофейного дома, слышат

удивительный  голос;  -  они  туда - "иди с нами, к великому паше, закричали

они,  или  ты  отвечаешь  нам  головою".  -  "Я человек вольный, странник из

города  Тифлиза,  говорит  Ашик-Кериб;  хочу  пойду,  хочу  нет;  пою, когда

придется,  -  и  ваш  паша  мне не начальник"; - однако, несмотря на то, его

схватили  и привели к паше. - "Пой", сказал паша, и он запел. И в этой песни

он  славил  свою  дорогую Магуль-Мегери; и эта песня так понравилась гордому

паше,  что  он оставил у себя бедного Ашик-Кериба. Посыпалось к нему серебро

и  золото,  заблистали  на  нем богатые одежды; счастливо и весело стал жить

Ашик-Кериб  и  сделался очень богат; забыл он свою Магуль-Мегери или нет, не

знаю,  только срок истекал, последний год скоро должен был кончиться, а он и

не  готовился  к  отъезду. Прекрасная Магуль-Мегери стала отчаиваться: в это

время  отправлялся  один  купец  с керваном из Тифлиза с сорока верблюдами и

80-ю  невольниками:  призывает  она  купца  к себе и дает ему золотое блюдо:

"Возьми  ты  это  блюдо,  говорит  она,  и  в  какой бы ты город ни приехал,

выставь  это  блюдо  в  своей  лавке и объяви везде, что тот, кто признается

моему  блюду  хозяином  и  докажет  это,  получит  его  и  вдобавок  вес его

золотом".  Отправился  купец,  везде  исполнял  поручение  Магуль-Мегери, но

никто  не  признался  хозяином золотому блюду. - Уж он продал почти все свои

товары   и  приехал  с  остальными  в  Халаф:  объявил  он  везде  поручение

Магуль-Мегери.  - Услыхав это, Ашик-Кериб прибегает в караван-сарай: и видит

золотое  блюдо  в лавке тифлизского купца. "Это мое", сказал он, схватив его

рукою.  "Точно,  твое,  сказал  купец:  я  узнал тебя, Ашик-Кериб: ступай же

скорее  в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе сказать, что срок истекает,

и  если  ты  не  будешь  в  назначенный  день, то она выдет за другого"; - в

отчаянии  Ашик-Кериб  схватил  себя  за голову: оставалось только три дни до

рокового  часа. Однако он сел на коня, взял с собою суму с золотыми монетами

-  и  поскакал  не  жалея коня; наконец измученный бегун упал бездыханный на

Арзинган  горе,  что  между  Арзиньяном и Арзерумом. Что ему было делать: от

Арзиньяна  до  Тифлиза  два месяца езды, а оставалось только два дни. "Аллах

всемогущий,  воскликнул  он,  если  ты  уж мне не поможешь, то мне нечего на

земле  делать";  и  хочет  он  броситься с высокого утеса; вдруг видит внизу

человека  на  белом  коне;  и  слышит  громкий  голос: "Оглан, что ты хочешь

делать?"  -  Хочу умереть, отвечал Ашик; - "Слезай же сюда, если так, я тебя

убью".  Ашик  спустился  кое-как  с  утеса.  "Ступай за мною", сказал грозно

всадник:  -  Как  я  могу за тобою следовать, отвечал Ашик, твой конь летит,

как  ветер,  а я отягощен сумою; - "Правда; повесь же суму свою на седло мое

и  следуй":  -  отстал  Ашик-Кериб,  как  ни  старался  бежать:  "Что  ж  ты

отстаешь",  спросил  всадник:  - Как же я могу следовать за тобою, твой конь

быстрее  мысли,  а  я уж измучен. - "Правда, садись же сзади на коня моего и

говори  всю  правду,  куда  тебе  нужно  ехать". - Хоть бы в Арзерум поспеть

нынче,  отвечал  Ашик.  -  "Закрой  же глаза"; он закрыл: "Теперь открой"; -

смотрит  Ашик: перед ним белеют стены, и блещут минареты Арзрума. - Виноват,

Ага,  сказал  Ашик, я ошибся, я хотел сказать, что мне надо в Карс; - "То-то

же,  отвечал  всадник, я предупредил тебя, чтоб ты говорил мне сущую правду;

закрой  же  опять глаза, - теперь открой"; - Ашик себе не верит: то, что это

Карс:  он упал на колени и сказал: - Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга

Ашик-Кериб:  но  ты  сам  знаешь,  что если человек решился лгать с утра, то

должен  лгать  до  конца  дня: мне по настоящему надо в Тифлиз". - "Экой ты,

неверный,  сказал сердито всадник - но, нечего делать: прощаю тебе: - закрой

же  глаза.  Теперь  открой",  прибавил  он  по  прошествии  минуты.  -  Ашик

вскрикнул  от  радости:  они  были  у  ворот Тифлиза. Принеся искреннюю свою

благодарность  и  взяв свою суму с седла, Ашик-Кериб сказал всаднику: - Ага,

конечно,  благодеяние  твое велико, но сделай еще больше; если я теперь буду

рассказывать,  что  в  один  день поспел из Арзиньяна в Тифлиз, мне никто не

поверит;  дай  мне  какое-нибудь  доказательство.  - "Наклонись, сказал тот,

улыбнувшись,  и  возьми  из-под  копыта  коня  комок  земли и положи себе за

пазуху:  и  тогда  если  не  станут верить истине слов твоих, то вели к себе

привести  слепую,  которая семь лет уж в этом положении, - помажь ей глаза -

и  она  увидит".  Ашик взял кусок земли из-под копыта белого коня, но только

он  поднял голову, всадник и конь исчезли; тогда он убедился в душе, что его

покровитель был не кто иной, как Хадерилиаз (св. Георгий).

     Только  поздно  вечером  Ашик-Кериб отыскал дом свой: стучит он в двери

дрожащею  рукою, говоря: "Ана, ана (мать), отвори: я божий гость: и холоден,

и  голоден;  прошу,  ради  странствующего  твоего сына, впусти меня". Слабый

голос  старухи  отвечал  ему:  "Для  ночлега  путников  есть  дома богатых и

сильных:  есть  теперь  в  городе свадьбы - ступай туда; там можешь провести

ночь  в удовольствии". - "Ана, отвечал он, я здесь никого знакомых не имею и

потому  повторяю  мою просьбу: ради странствующего твоего сына впусти меня".

Тогда  сестра  его  говорит  матери:  "мать, я встану и отворю ему двери". -

"Негодная,  отвечала  старуха; ты рада принимать молодых людей и угощать их,

потому  что  вот уже семь лет, как я от слез потеряла зрение". - Но дочь, не

внимая  ее  упрекам,  встала,  отперла  двери и впустила Ашик-Кериба: сказав

обычное  приветствие,  он  сел  и  с  тайным волнением стал осматриваться: и

видит  он  на  стене висит в пыльном чехле его сладкозвучный сааз. И стал он

спрашивать  у  матери:  "что висит у тебя на стене?" - "Любопытный ты гость,

отвечала  она,  будет  и  того, что тебе дадут кусок хлеба и завтра отпустят

тебя  с  богом". - "Я уж сказал тебе, возразил он, что ты моя родная мать, а

это  сестра  моя,  и  потому прошу объяснить мне, что это висит на стене?" -

"Это  сааз,  сааз",  отвечала  старуха сердито, не веря ему. - "А что значит

сааз?"  -  "Сааз  то  значит:  что  на  ней играют и поют песни". - И просит

Ашик-Кериб,  чтоб она позволила сестре снять сааз и показать ему. - "Нельзя,

отвечала  старуха:  это  сааз  моего  несчастного  сына, вот уже семь лет он

висит  на  стене,  и ничья живая рука до него не дотрогивалась". - Но сестра

его  встала,  сняла со стены сааз и отдала ему: тогда он поднял глаза к небу

и  сотворил  такую молитву: "О всемогущий аллах! если я должен достигнуть до

желаемой  цели,  то  моя  семиструнная  сааз будет так же стройна, как в тот

день,  когда  я  в  последний  раз  играл  на  ней". - И он ударил по медным

струнам,  и  струны  согласно  заговорили;  и он начал петь: "Я бедный Кериб

(нищий)  -  и  слова мои бедны; но великий Хадерилияз помог мне спуститься с

крутого  утеса,  хотя  я  беден  и бедны слова мои. Узнай меня, мать, своего

странника".  После  этого  мать  его  зарыдала и спрашивает его: - "Как тебя

зовут?"  -  "Рашид" (храбрый), отвечал он. - "Раз говори, другой раз слушай,

Рашид,  сказала  она:  своими речами ты изрезал сердце мое в куски. Нынешнюю

ночь  я  во  сне видела, что на голове моей волосы побелели, - а вот уж семь

лет  я  ослепла  от  слез; скажи мне ты, который имеешь его голос, когда мой

сын  придет?" - И дважды со слезами она повторила ему просьбу. - Напрасно он

называл  себя  ее сыном, но она не верила, и спустя несколько времени просит

он:  "позвольте,  матушка,  взять  сааз  и идти, я слышал, здесь близко есть

свадьба:  сестра  меня  проводит;  я  буду петь и играть, и всё, что получу,

принесу  сюда и разделю с вами". - "Не позволю, отвечала старуха; с тех пор,

как  нет  моего  сына,  его сааз не выходил из дому". - Но он стал клясться,

что  не  повредит  ни  одной  струны,  "а  если  хоть  одна струна порвется,

продолжал  Ашик,  то  отвечаю  моим имуществом". Старуха ощупала его сумы и,

узнав,  что  они наполнены монетами, отпустила его; проводив его до богатого

дома, где шумел свадебный пир, сестра осталась у дверей слушать, что будет.

     В  этом доме жила Магуль-Мегери, и в эту ночь она должна была сделаться

женою   Куршуд-бека.   Куршуд-бек   пировал   с   родными   и   друзьями,  а

Магуль-Мегери,  сидя за богатою чапрой (занавес) с своими подругами, держала

в  одной  руке  чашу с ядом, а в другой острый кинжал: она поклялась умереть

прежде,  чем  опустит  голову на ложе Куршуд-бека. И слышит она из-за чапры,

что  пришел незнакомец, который говорил: "Селям алейкюм: вы здесь веселитесь

и  пируете,  так  позвольте  мне, бедному страннику, сесть с вами, и за то я

спою  вам  песню".  -  "Почему  же  нет, сказал Куршуд-бек. Сюда должны быть

впускаемы  песельники  и  плясуны,  потому  что  здесь  свадьба:  -  спой же

что-нибудь, Ашик (певец), и я отпущу тебя с полной горстью золота".

     Тогда   Куршуд-бек   спросил  его:  -  а  как  тебя  зовут,  путник?  -

"Шинди-гёрурсез  (скоро  узнаете)".  -  Что  это  за  имя, воскликнул тот со

смехом.  Я в первый раз такое слышу! - "Когда мать моя была мною беременна и

мучилась  родами,  то  многие соседи приходили к дверям спрашивать, сына или

дочь  бог  ей  дал:  им  отвечали  -  шинди-гёрурсез  (скоро узнаете). И вот

поэтому,  когда  я  родился, мне дали это имя". - После этого он взял сааз и

начал петь.

     "В  городе  Халафе  я  пил  мисирское  вино, но бог мне дал крылья, и я

прилетел сюда в три дни".

     Брат  Куршуд-бека, человек малоумный, выхватил кинжал, воскликнув: - Ты

лжешь; как можно из Халафа приехать сюда в три дни? -

     "За  что ж ты меня хочешь убить, сказал Ашик: певцы обыкновенно со всех

четырех  сторон  собираются  в  одно место; и я с вас ничего не беру, верьте

мне или не верьте".

     - Пускай продолжает, - сказал жених, и Ашик-Кериб запел снова:

     "Утренний  намаз  творил  я  в  Арзиньянской долине, полуденный намаз в

городе  Арзруме;  пред  захождением  солнца  творил  намаз в городе Карсе, а

вечерний  намаз в Тифлизе. Аллах дал мне крылья, и я прилетел сюда; дай бог,

чтоб  я  стал жертвою белого коня, он скакал быстро, как плясун по канату, с

горы  в ушелья, из ущелья на гору: Маулям (создатель) дал Ашику крылья, и он

прилетел на свадьбу Магуль-Мегери". -

     Тогда  Магуль-Мегери,  узнав  его  голос,  бросила яд в одну сторону, а

кинжал  в  другую:  -  так-то  ты  сдержала свою клятву, сказали ее подруги;

стало  быть, сегодня ночью ты будешь женою Куршуд-бека. - "Вы не узнали, а я

узнала  милый  мне  голос",  отвечала  Магуль-Мегери;  и,  взяв ножницы, она

прорезала  чапру.  Когда же посмотрела и точно узнала своего Ашик-Кериба, то

вскрикнула;  бросилась  к  нему  на  шею,  и  оба  упали  без  чувств.  Брат

Куршуд-бека  бросился  на  них  с  кинжалом,  намереваясь заколоть обоих, но

Куршуд-бек  остановил  его,  примолвив:  "Успокойся  и  знай: что написано у

человека на лбу при его рождении, того он не минует".

     Придя  в чувства, Магуль-Мегери покраснела от стыда, закрыла лицо рукою

и спряталась за чапру.

     "Теперь  точно  видно, что ты Ашик-Кериб, сказал жених; но поведай, как

же  ты  мог в такое короткое время проехать такое великое пространство?" - В

доказательство  истины,  отвечал Ашик, сабля моя перерубит камень, если же я

лгу,  то  да  будет  шея  моя  тоньше  волоска; но лучше всего приведите мне

слепую,  которая  бы  семь  лет  уж не видала свету божьего, и я возвращу ей

зрение".  -  Сестра  Ашик-Кериба,  стоявшая  у  двери  и услышав такую речь,

побежала  к  матери.  "Матушка!  закричала она, это точно брат, и точно твой

сын  Ашик-Кериб",  и,  взяв  ее  под-руку, привела старуху на пир свадебный.

Тогда  Ашик взял комок земли из-за пазухи, развел его водою и намазал матери

глаза,  примолвив:  "знайте все люди, как могущ и велик Хадрилиаз", - и мать

его  прозрела.  После  того  никто  не смел сомневаться в истине слов его, и

Куршуд-бек уступил ему безмолвно прекрасную Магуль-Мегери.

     Тогда  в  радости  Ашик-Кериб сказал ему: "Послушай, Куршуд-бек, я тебя

утешу:  сестра  моя  не  хуже твоей прежней невесты, я богат: у ней будет не

менее  серебра и золота; итак возьми ее за себя - и будьте так же счастливы,

как я с моей дорогою Магуль-Мегери".